14

Юнас привез с собой множество бумаг, исписанных страниц, запихнутых как попало в спешке в чемодан, выпавших из шкафов и вытащенных из ящиков, бумаги, бумаги повсюду, перечеркнутые и неразборчивые записи, заметки на случай, если понадобится что-то уточнить, со временем ставшие совершенно непонятными, попытки, сплошные попытки…

Юнас вытряхнул все бумаги на пол. Те, которые имели отношение к реальной жизни Игрека, необходимо тщательно отделить от записей о его выдуманной жизни. А все ненужное, попавшее сюда по ошибке — старые письма, наброски статей, мертвые бумаги, только усложнявшие дело, — он рвал и отбрасывал в сторону.

Юнас обнаружил несколько исписанных страничек, первая фраза привлекла его внимание: «Молодые женщины ведут себя непостижимо». Наверное, он написал это очень давно. Сидя на полу, он читал: «Я должен постараться понять, что лежит в основе их неудач. Интересно, каково быть женщиной, возможно, даже легче, чем мужчиной, но вместе с тем это означает бесконечно большее количество неосознанных возможностей совершать ошибки, иметь ложные представления, преувеличивать. И эта чудовищная упорная потребность удерживать и сохранять… Представить себя в образе той женщины, которой я мог бы быть: разумеется, молодая, искрящаяся молодостью и первым осознанием своей способности нравиться и быть желанной. Потрясающе: быть как птица, снижаться и взмывать, манить и ускользать, для того чтобы снова манить, как в тех редких снах, когда ты единственный умеешь летать… Моя красота самая естественная вещь в мире, и я могу щедро, сколько мне заблагорассудится, утолять чью-то жажду из источника моей женственности… или по капризу, мимоходом, перекрыть этот источник».

Ой-ой, подумал Юнас. Должно быть, я был совсем юным в то время. Но по крайней мере это хоть не было напечатано. Он продолжал читать в полном восхищении: «Но ни в коем случае, ни на мгновение я бы не забыл, что это чудо лишь хрупкий миг, — (ха-ха, хрупкий миг), — который надо беречь, ни за что на свете не совершил бы я печальной и непростительной ошибки, не допустил бы, чтобы моя власть перешла в привычку, не опустился бы до собственнического инстинкта и не позволил бы чуду утонуть в полноводных реках упреков, повторений и мучительных примирений. И я был бы нем в тот священный миг, когда нам дозволено погрузиться в благородный сон. Если бы я был женщиной, я бы понимал, что великое смирение не требует слов, и что прощение не имеет смысла, если ты не способен забывать, и что глубокая серьезность вожделения не дает времени на игру. И я бы раскрывал мои объятия с бесконечной осторожностью и сочувствовал бы тому ужасу, который напоминает муки, испытываемые перед экзаменом…»

Неплохо, подумал про себя Юнас. Может быть, чуточку неуклюже. Во всяком случае, он уже довольно прилично обращался со словами. Что же он там дальше говорит?.. Он с трудом разыскал следующую страницу. Вот она:

«Не стремиться объяснить то, что должно остаться необъяснимым, никогда не пробуждать угрызений совести, никогда. И я бы не скрывал своей радости, хотя бы лишь для того, чтобы порадовать другого.

И я бы дарил не только ночь, но и утро, наполненное суровой решимостью с новыми силами приниматься за работу, опять и опять, несмотря ни на что, наполненное сознанием осуществимости распускающихся пышным цветом идей, вот так я бы поступал. Я был бы замечательной женщиной, как мне кажется… Разве я не выразился достаточно ясно? Все это не так уж немыслимо сложно осуществить, это простые, само собой разумеющиеся вещи, вполне естественные, если только…»

Продолжения не было.

Юнас разорвал листки. У него испортилось настроение, вдруг навалилось чувство глубокого сострадания; но к кому он испытывал такую острую жалость, он не знал. Во всяком случае, хорошо успеть навести порядок, прежде чем придут другие — потом, после — и обнаружат твои самые большие неудачи.

15

На следующий день, когда Юнас отправился за газетой, он увидел спускающегося с пригорка Блюм-квиста и быстро свернул к яблоням, делая вид, что его чрезвычайно заинтересовали клумбы. Стиккан догнал его и сказал:

— Привет. Тоже, значит, гуляешь. Как поживают твои облака?

— Какие облака?

— Облака, — немного неуверенно повторил Стиккан, — мы вчера ведь говорили о том, какими красивыми могут быть облака. Я собираюсь сегодня половить на самодер [6] подальше от берега.

— Неужели?

— Да. На самодер хорошо ловить. А лишнюю треску можно просто выкинуть обратно в море.

— Вот как, — сказал Юнас, пристально глядя на него, — значит, ты тоже один из тех, кто ловит рыбу или стреляет дичь для забавы, а потом выкидывает. — Он еще помнил — правда, плохо — свои зажигательные остросоциальные статьи на эту тему, в которых, кроме того, фигурировали брошенные хозяевами кошки и мусор, оставляемый горожанами после пикников на природе.

— Господи, чего это ты так на меня набросился? — грустно сказал Стиккан. — Я никогда не стрелял в живое существо. А рыба быстро оправляется и уплывает себе, словно ничего и не произошло.

— Неправда. Только не треска.

— Что с тобой сегодня, что-нибудь случилось?

— Ничего.

— Иди бери свою газету, — сказал Стиккан, — и что там тебе еще нужно в лавке. А потом поедем-ка со мной, небольшая прогулка пойдет тебе на пользу. И мы не будем ловить больше трески, чем нам надо.

Пока Стиккан покупал бензин, Юнас попытался читать газету, но глаза слезились, наверное, пора завести очки.

Я знаю, он один из тех, кто полагает, будто писатели имеют право на капризы настроения, и относится к этому с должным почтением. Слава богу. Ну почему все пристают ко мне с этой треской?!

Они забрались в лодку Стиккана — большую красивую яхту. Негромко урча, яхта заскользила по проливу, мимо зеленых островов. Когда они вышли в открытое море, им навстречу задул морской ветер, и Стиккан пустил мотор на полную мощность, шестьдесят лошадиных сил, лодка словно взлетела над водой, жары как не бывало, чистый прохладный воздух мощной струей смыл тягостное настроение Юна-са. И вот уже, как будто это было самым естественным делом, в руках у него оказался стакан виски со льдом, яхта мягко замедлила ход и остановилась, со всех сторон их окружал синий шелк, а берег был лишь тонкой линией, и все, что осталось там, ничего не значило. Стиккан достал самодеры и сказал:

— Здесь подходящая отмель. Не дергай за леску. Помедленней, помедленней, вот так. Спокойно. Если клева не будет сразу, имеет смысл перебраться на другое место. Я знаю, я здесь ловлю рыбу уже пятнадцать лет. Меня не проведешь.

— А ведь правда, — сказал Юнас. — Если сразу не клюнет, значит, уже и не будет клевать, я тоже это заметил. Начнешь не там, где надо, и все пропало, тебя заклинило, и продолжать работу бессмысленно. Вот это-то и приводит меня в отчаяние.

— Точно, — отозвался Стиккан, не слушая. — Ты знаешь толк в своем деле. При сильном ветре самодеры должны быть, конечно, потяжелее. Отпусти леску, еще немного, помедленнее, помедленнее… Вот так. Опля, пошла! Выбирай!

На палубе билась здоровенная треска.

— Черт подери! — воскликнул Юнас. — Громадина! Дай я ее прикончу.

Он колотил по рыбине и неотступно думал об Игреке.

— Вовсе ни к чему делать из нее отбивную, — сказал Стиккан. — Они умирают очень легко.

— Как по-твоему, сколько она весит?

— Четыре кило, не меньше.

— Черт подери. И я поймал ее вот так, запросто! Жаль только, я терпеть не могу запеченную треску… Знаешь, отдай-ка ее своей жене.

— Ох уж эти жены, — отозвался Стиккан. Он наполнил стаканы, смотал самодеры, убрал их в ящик на корме и продолжал: — Странно получается € женами. Никак не можешь привыкнуть. Или, наоборот, чересчур привыкаешь… Здесь вот, в море, начинаешь задумываться…